Мученичество Святого Лаврентия, 1567
Благовещение, 1562-1565

	Троица во Славе, 1552-1554
	Похищение Европы, 1559-1562

Зимой 1573 года он вернулся к работе над «Поруганием Христа». Иногда по утрам, устремив взгляд на лагуну, он отыскивал вдали изломанную снежную линию Альп. Орацио приносил ему жаровню с раскаленными углями и посвящал в венецианские новости. Тициан узнал, что художник Веронезе предстал перед трибуналом Святой канцелярии, обвиненный в ереси, которую усмотрели в его картине «Тайная вечеря». Его подвергли суровому допросу и принудили убрать с полотна несколько оскорбительных для религии фигур. Так постановил инквизитор.
Он делал вид, что не слушает, и смотрел из окна на темную, покрытую рябью лагуну, выискивал силуэт гор. От раскаленной жаровни поднималось тепло, которое согревало концы пальцев.
На белом холсте «Пьеты», казалось, расцвела невиданная плесень из желто-бурых пятен с голубоватыми и красными штрихами. Он уловил идущий справа тонкий зеленоватый свет, но часовенка с нишей еще пока что не имела объема; да и фигуры матери и мертвого сына на ее коленях еще не обрели нужной формы. Тициан смотрел на них так, будто потерял всякий интерес к работе.
Иногда он слышал стук в дверь. Вот и сейчас ректор Фрари прислал уведомить о предстоящем собрании капитула. Художник может не сомневаться в том, что для него будет отведено особое место в капелле Распятия. Принесший известие служка ожидал вознаграждения у двери, и Тициан, сказав что-то резкое, велел ему подняться наверх к Катарине. Из памяти не выходило лицо падре Альфонсо, его хитрые глаза. Он представил себе, как тот сидит рядом с распятием в руках и вопрошает елейным голосом: «Давно ли вы не исповедовались, сын мой?» «Не помню, - отвечал Тициан. - И не помнил даже тогда, когда в Аугсбурге мы говорили об этом с императором. Он утверждал, что исповедь не есть таинство, и открыл мне глаза на эту вашу церковную тайну. Я много размышлял над ней. Еще в молодости мне претило рассказывать кому-то о своих ошибках, сокровенных мыслях, изливать душу и чувствовать себя прощенным. Я не желал никаких отпущений. И вовсе не из гордыни, а чтобы не освобождаться с такой легкостью от собственных грехов. Сам Карл V согласился с моей мыслью. Грешник, говорил он, должен погрязнуть в грехе, чтобы постигнуть его до конца. Порой далеко не самый худший грех велик и страшен, как дикий зверь, и нужно перерезать ему глотку, а иной раз он похож на нетопыря, который по ночам носится в воздухе; или на крота, который ползает под землей, копает ямы и обгладывает все, что встречает на пути. Самый худший грех, уверял Карл V, похож на юркую скользкую змею, которую недостаточно обезглавить, но нужно разрубить на мелкие куски и сжечь. Императора тогда обуял страх, и я, не зная за собой никаких грехов,, стал искать хоть один какой-нибудь, чтобы приободрить его. «Если хотите, чтобы бог простил вас, - сказал император, - всеми силами сражайтесь со своими грехами». Я же, испытав к тому времени тяготы войны, которые вел Карл V, подумал, что в его душе ведутся иные, куда более страшные сражения. Я старался лучше познать самого себя, читал заповеди, славил бога своими картинами, то есть старался взрастить посеянное; помогал в нужде родным. Не крал, не убивал. Не свидетельствовал во лжи. Если и случалось возжелать незнакомую женщину, то я не знал, обручена она или замужем. К тому же нельзя сказать, чтобы после всех занятий живописью у меня оставалось много времени на грехи. К ним ведь нужно иметь призвание, нужно думать, решать. Император понимал это. Он спросил: «Вы молитесь, когда пишете образ Господа?» Я ответил: «Ваше величество, чтобы не спутать ничего, я когда пишу, так уж пишу». «Счастливый, - сказал император. - Господь к вам благоволит, вы спасетесь. Однако вы должны помочь ему увериться в том, что он поступил правильно, зачислив вас в избранники. Меня же мучают кошмары. Ночи напролет я провожу в единоборстве с дьяволом. Он похож на хохочущего ангела, его фантазия коварна и непостижима, он опутывает меня льстивыми речами и цепко держит всю ночь. Лишь утром, когда заблещет заря, он удаляется на цыпочках».
Тициану казалось, что ректор Фрари ушел, не ответив на его мысли, уверенный, что всякий христианин на пороге смерти должен до глубины исповедаться и принять Христа в свое чистое сердце. Он обернулся к полотну. Нет, не к Христу из «Пьеты» хотел бы он обратить свои слова, а к другому, увенчанному терновым венцом. «Конечно, - говорил он сам себе, - именно в этот момент обида и унижение достигли предела: Господь в руках палачей, его сознание еще ясно, и он понимает, что остался один. Но прежде чем обратиться к нему, мне следует подумать».
Еле слышная, будто дуновение далекого ветерка, донеслась весть: «Умер Вазари». Череда ушедших была уже немалой. Теперь и этот маньерист, автор «Жизнеописаний»... Нужно написать Филиппу II, который все успел забыть. Тициан позвал Вердедзотти и, едва тот уселся, стал говорить, что короля, посла Переса и Коэльо вовсе не волновал его труд и что невозможно дольше терпеть подобные оскорбления. «Напишите, - попросил он Вердедзотти, - великому королю, что я возлагаю надежды на его высочайшую щедрость, благодаря которой смогу в оставшиеся мне годы посвятить себя полотнам, задуманным во славу Его величества. Старость и злая Фортуна заставляют меня уповать на его могущественное покровительство». Перечитав письмо, он тут же снова вызвал Вердедзотти. «Нет, нет и еще раз нет! - заявил он. - Письмо должно быть более веским и убедительным. Моя преданность и верная служба императору позволяют мне заметить, что прошло двадцать пять лет, и в обмен на многочисленные отправленные ему картины я не получил ничего и потому нижайше прошу короля милостиво распорядиться о том, чтобы его нерадивые министры выполнили наконец без промедления приказ, который, учитывая мою нужду...».
Письмо, написанное четким и ясным почерком Вердедзотти, долго лежало на столе Орацио. Наконец 27 февраля 1576 года оно было отправлено в Мадрид. Тем временем в Венеции, казалось, наступила весна. Из-за изгородей садов и огородов виднелась цветущая зелень, а по городу поползли слухи о чуме и о санитарах с врачами, которые искали подозрительных больных.
Тициан раздраженно усмехался, когда при нем начинались эти пересуды. Год тому назад тоже говорили. Всем хочется посудачить. Венецианцы всегда так: не могут без болтовни, а чума - дело нешуточное.

стр 1 » стр 2 » стр 3 » стр 4 » стр 5 » стр 6 » стр 7 » стр 8 » стр 9 » стр 10 »

Рекомендуемые сайты:

• 

Никола Поцца. "Биографическое исследование жизни и творчества Тициана Вечелио". Содержание